Ровно 91 год назад, 2 сентября 1918 года, председатель Всероссийского центрального исполнительного комитета (ВЦИК) Яков Свердлов в спецобращении к народу объявил начало так называемого «красного террора». Через три дня, 5 сентября, вышло постановление Совета народных комиссаров (СНК) «О красном терроре», и «красное колесо», уже давно исподволь плющившее Российскую империю, набрало свой безудержный ход. Надолго…
Официально «красный террор» был прекращен 6 ноября того же 1918 года. Но на самом деле он и начался раньше, и закончился позже. Впервые это понятие – «красный террор» – ввела в обиход в 1906 году эсерка Зинаида Коноплянникова. На царском суде она заявила: «Партия решила на белый, но кровавый террор правительства, ответить красным террором…».
За несколько лет до этого эсеры подхватили эстафету политического террора из рук народовольцев и понесли ее уже под красным знаменем, что и предопределило его «окрас» на долгие годы. Эсеры начали в 1901 году с убийства министра народного просвещения Николая Боголепова. И потом понеслось: с 1901 по 1911 год жертвами революционного террора стали около 17 тысяч человек (из них 9 тысяч приходятся на период революции 1905-1907 годов). В 1907 году каждый день в среднем погибало до 18 человек…
Царизм отвечал жестокостью на жестокость и беспощадно вешал и расстреливал революционеров-террористов. Но ни революционеры-эсеры, ни царские палачи и представить не могли, какого кровавого джинна они выпускают из бутылки и передают в надежные, цепкие и холодные руки большевиков-ленинцев-коммунистов. Уже эти революционеры превратили «красный террор» в государственную идеологию и одновременно в систему тотального уничтожения целых классов, сословий и даже целых народов, которые по разным причинам не устраивали правящую ленинскую партию. Очень емко и чрезвычайно точно суть «красного террора» сформулировал «мотор гражданской войны», создатель Красной армии, потенциальный, но неудачливый сменщик Ленина у руля красной России Лев Троцкий: «орудие, применяемое против обреченного на гибель класса, который не хочет погибать». Победитель Троцкого, первый генсек коммунистов Иосиф Сталин не просто не имел ничего против формулировки поверженного врага, но и филигранно развил теорию и совершенствовал практику «красного террора» во вселенских масштабах…
Неразрешимая же проблема у большевиков возникла сразу же, когда их прекраснодушные обещания рая земного на земле вступили в противоречие с реалиями подлинной борьбы за власть и за удовлетворение своих интересов. Не все хотели в рай по-большевистски, а большевики и слышать не хотели о таких «непонятливых» строптивцах. Но они в революционно-романтическом угаре оттого, что так легко удалось поднять валяющуюся на мостовой власть, 26 октября 1917 года решением Второго Всероссийского съезда советов рабочих и солдатских депутатов отменили смертную казнь. Поспешность такого решения, похоже, привела вождя коммунистов Владимира Ленина в высшую степень озверения. Ведь еще в сентябре 1917 года в своей работе «Грозящая катастрофа и как с ней бороться» Ленин писал: «…Без смертной казни по отношению к эксплуататорам (т.е. помещикам и капиталистам) едва ли обойдется какое ни есть революционное правительство». А через два года, как бы оправдываясь за моря крови, оппонировал своему идеологическому врагу Карлу Каутскому: «…Это прямая ложь, что большевики были противниками смертной казни для эпохи революции… Ни одно революционное правительство без смертной казни не обойдется, и что весь вопрос только в том, против какого класса направляется данным правительством оружие смертной казни».
«Какие классы» у Ленина, ясное дело, имелись – практически все мало-мальски приличные сословия в России, даже, вы не поверите, рабочие, выступили против большевистской узурпации власти. Но никто из них не осмелился применить террор в такой степени и масштабах, как большевики, и потому проиграли. А большевики выиграли. Прикрывая уничтожение своих оппонентов то необходимостью защиты Родины, то «народной местью», то «революционной целесообразностью», то попытками расчистить «путь к новой жизни»…
Некоторые исследователи первым актом красного террора называют убийство руководителей партии кадетов, депутатов Учредительного собрания, юриста Федора Кокошина и врача Андрея Шингарева в ночь с 6 на 7 января 1918 года. Пьяные матросы и солдаты ворвались прямо в больницу, где лечился от туберкулеза Кокошин, и растерзали всех. А уже 21 февраля 1918 года СНК издал декрет «Социалистическое отечество в опасности!», который постановлял, что «неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления». Под это дело 13 июня 1918 года был принят декрет о восстановлении смертной казни. Отныне расстреливать стало можно по приговорам революционных трибуналов. Смысл работы этих органов сформулировал Первый председатель Реввоентрибунала РСФСР Карл-Юлий Данишевский: «Военные трибуналы не руководствуются и не должны руководствоваться никакими юридическими нормами. Это карающие органы, созданные в процессе напряженнейшей революционной борьбы». И 21 июня 1918 года первым приговоренным революционным трибуналом к расстрелу стал адмирал Алексей Щастный. Он привел большевикам весь Балтийский флот, фактически спас его от разгрома немцами, и Троцкий, опасаясь возросшего авторитета среди матросов удачливого адмирала-дворянина, «отблагодарил» его первым в советской России расстрелом по суду…
Но подлинным началом кровавого разгула «красного террора» все же стало 30 августа – 2 и 5 сентября 1918 года. В предпоследний день лета Фанни Каплан в Москве ранила Ленина, а Леонид Каннегисер в Петрограде застрелил председателя тамошней ЧК Моисея Урицкого.
Это и стало Великим Поводом для большевиков, чтобы развязать террор. Они его ждали. Большевики по-любому начали бы уничтожать своих противников. Сначала противников, а потом и соратников. Это, увы, железная логика любой революции: после уничтожения врагов Молох так или иначе, но пожирает своих детей, а на вершине властной постреволюционной пирамиды остается самый жестокий, беспринципный и безжалостный. Это доказано историей революций. А большевикам в сентябре 1918-го подвернулись полуслепая экзальтированная истеричка-фанатичка, профессиональная революционерка из партии эсеров Фанни Каплан и такой же экзальтированный и фанатично преданный идее свободы начинающий поэт Леонид Каннегисер.
Великая же трагедия этих людей в том, что они своими действиями, своей смертью во имя свободы приблизили не освобождение людей, а кровь и страдания, смерть и несчастья огромному количеству людей. Каплан и Каннегисер любили свободу, хотели счастья для людей, но только подтвердили чудовищную сущность террора: он несет возмездие не только жертве покушения – от него страдают ни в чем не повинные люди. То ли от взрыва бомбы террориста в кафе с мирными людьми, то ли от репрессий сторонников пострадавшего. Террор – это и есть кратчайшая и вернейшая дорога в ад, вымощенная благими намерениями террористов…
И в этом плане показательной и особенно пронзительно-щемящей является судьба поэта Каннегисера. Известный белоэмигрантский писатель Марк Алданов, хорошо знавший поэта, так писал о нем: «…Молодой человек, убивший Урицкого, был совершенно исключительно одарен от природы. Талантливый поэт, он оставил после себя несколько десятков стихотворений. …Судьба поставила его в очень благоприятные условия. Сын знаменитого инженера, имеющего европейское имя, он родился в богатстве, вырос в культурнейшей обстановке, в доме, в котором бывал весь Петербург. В гостиной его родителей царские министры встречались с Германом Лопатиным, изломанные молодые поэты со старыми заслуженными генералами. Этот баловень судьбы, получивший от нее блестящие дарования, красивую наружность, благородный характер, был несчастнейший из людей. О подобных ему сказано у летописца: «никто же их бияше, сами ся мучаху».
Каннегисер действительно «сам себя мучаху» потому, что хотел служить своей родине, свободе, людям. Не успевший на Первую мировую войну студент экономического отделения Политехнического института, а потом юнкер Михайловского артиллерийского училища, он всем сердцем принял Февральскую буржуазную революцию и провозглашенные ею лозунги свободы, равенства, братства и народовластия. Тогда же, летом 1917-го, появилось его одно из самых известных стихотворений «Смотр»:
На солнце, сверкая штыками —
Пехота. За ней, в глубине, —
Донцы-казаки. Пред полками —
Керенский на белом коне.
Он поднял усталые веки,
Он речь говорит. Тишина.
О, голос! Запомнить навеки:
Россия. Свобода. Война.
Сердца из огня и железа,
А дух — зеленеющий дуб,
И песня-орёл, Марсельеза,
Летит из серебряных труб.
На битву! — и бесы отпрянут,
И сквозь потемневшую твердь
Архангелы с завистью глянут
На нашу весёлую смерть.
И если, шатаясь от боли,
К тебе припаду я, о, мать,
И буду в покинутом поле
С простреленной грудью лежать —
Тогда у блаженного входа
В предсмертном и радостном сне,
Я вспомню — Россия, Свобода,
Керенский на белом коне…
О степени «осведомленности и осознанной революционности» восторженного поэта Каннегисера ярко свидетельствует тот факт, что он даже ничтожного Александра Керенского (ударение на второй букве «е», как тогда было принято говорить) боготворил и видел в нем «защитника свободы и народа». Он, похоже, действительно мало представлял, что творил. Как и многие такие, как он.
Уже упомянутый Алданов так написал о том времени и о людях, романтично живущих революцией: «Пушечное мясо» – одно из самых скверных выражений, брошенных в историю Наполеоном. Случайно, должно быть, оно попалось ему на язык, а он сообщал бессмертие всему тому, что ему приходило в голову. События последних лет показали, какой громадный резервуар пушечного мяса представляет собой «цивилизованное человечество». Кто скажет, похвала ли это или брань по адресу современных людей. Чего больше – глупости или героизма – мы видели в последнее десятилетие. Пушечное мясо революций по моральному составу еще много выше, чем пушечное мясо войны. Есть всеобщая обязательная воинская повинность, нет обязательной повинности революционной. По отношению к революциям мы все a priori «белобилетчики». Революции обыкновенно творятся добровольцами…».
Каннегисер и был таким добровольцем. И стал «пушечным мясом» революции. Но, в отличие от многих, он был искренним и в ночь большевистского переворота с 25 на 26 октября вместе с несколькими другими романтиками пошел защищать Временное правительство…
А когда захватившие власть большевики погубили в подвалах ЧК его друга-офицера, Каннегисер решил и отомстить за его смерть, и освободить страну от палача-узурпатора. 30 августа 1918 года произошло то, о чем писатель-белоэмигрант Роман Гуль написал: «Царский автомобиль замедлил ход и остановился у подъезда. Прибыв с своей частной квартиры на Васильевском острове, маленький визгливый уродец на коротеньких кривых ножках, по-утиному раскачиваясь, Урицкий вбежал в подъезд дворца. Рассказывают, что Урицкий любил хвастать количеством подписываемых им смертных приговоров. Сколько должен был он подписать сегодня? Но молодой человек в кожаной куртке встал. И в то время, как шеф чрезвычайной комиссии семенил коротенькими ножками к лифту, с шести шагов в Урицкого грянул выстрел. Леонид Канегиссер убил Урицкого наповал».
Убитый Урицкий только в восприятии таких же, как и он, большевиков был мощной и трагической фигурой. На самом деле это был перерожденец, о котором Алданов написал: «Урицкий всю жизнь был меньшевиком. В годы эмиграции он состоял чем-то при Г. В. Плеханове, кажется, личным секретарем. Покойный Плеханов, подобно Ленину и Саре Бернар, любил окружать себя бездарностями».
Емкая характеристика. Урицкий неимоверной патологической и в то же время демонстративно показательной жестокостью к «врагам» заслуживал благосклонность новых большевистских товарищей, не очень жалующих меньшевиков. И Каннегисер действительно застрелил палача и садиста. Но помогло ли это народу и свободе? В сентябре 1918 года «хозяин Петрограда» Григорий Зиновьев немедленно объявляет Каннегисера «правым эсером», которым тот никогда не был, и дает установку своим: «Чтобы успешно бороться с нашими врагами, мы должны иметь собственный, социалистический гуманизм. Мы должны завоевать на нашу сторону девяносто из ста миллионов жителей России под Советской властью. Что же касается остальных, нам нечего им сказать. Они должны быть уничтожены».
…И уроженка Волынской губернии Каплан и, по словам поэта Георгия Адамовича, «самый петербургский петербуржец» Каннегисер (его отец Аким Каннегисер был директором-распорядителем завода Общества судостроительных, механических и литейных заводов в Николаеве) – в какой-то степени наши земляки. И вот что они принесли Украине. Уже в августе 1919 года, как пишет Сергей Мельгунов в книге «Красный террор в России 1918 – 1923», поступили сообщения о «человеческих бойнях», устроенных в Киеве губернской и уездных ЧК: «Весь …пол большого гаража был залит уже… стоявшей на несколько дюймов кровью, смешанной в ужасающую массу с мозгом, черепными костями, клочьями волос и другими человеческими остатками… Стены были забрызганы кровью, на них рядом с тысячами дыр от пуль налипли частицы мозга и куски головной кожи… Желоб в четверть метра ширины и глубины и приблизительно в 10 метров длины… был на всем протяжении до верху наполнен кровью… Рядом с этим местом ужасов в саду того же дома лежали наспех поверхностно зарытые 127 трупов последней бойни… У всех трупов размозжены черепа, у многих даже совсем расплющены головы… Некоторые были совсем без головы, но головы не отрубались, а… отрывались… Мы натолкнулись в углу сада на другую более старую могилу, в которой было приблизительно 80 трупов… лежали трупы с распоротыми животами, у других не было членов, некоторые были вообще совершенно изрублены. У некоторых были выколоты глаза… головы, лица, шеи и туловища были покрыты колотыми ранами… У нескольких не было языков… Тут были старики, мужчины, женщины и дети. Одна женщина была связана веревкой со своей дочкой, девочкой лет восьми. У обеих были огнестрельные раны. В губернской Чека мы нашли кресло (то же было и в Харькове) вроде зубоврачебнаго, на котором остались еще ремни, которыми к нему привязывалась жертва. Весь цементный пол комнаты был залит кровью, и к окровавленному креслу прилипли остатки человеческой кожи и головной кожи с волосами… В уездной Чека было то же самое, такой же покрытый кровью с костями и мозгом пол и пр… В этом помещении особенно бросалась в глаза колода, на которую клалась голова жертвы и разбивалась ломом, непосредственно рядом с колодой была яма, вроде люка, наполненная до верху человеческим мозгом, куда при размозжении черепа мозг тут же падал».
Не брезговали в Киеве и восточными приемчиками, позаимствованными так называемой «китайской» ЧК: «Пытаемаго привязывали к стене или столбу; потом к нему крепко привязывали одним концом железную трубу в несколько дюймов ширины… Через другое отверстие в нее сажалась крыса, отверстие тут же закрывалось проволочной сеткой, и к нему подносился огонь. Приведенное жаром в отчаяние животное начинало въедаться в тело несчастнаго, чтобы найти выход. Такая пытка длилась часами, порой до следующаго дня, пока жертва умирала».
В это же время Харьковская ЧК применяла скальпирование и «снимание перчаток с кистей рук». В Полтаве и Кременчуге священнослужителей сажали на кол. В Екатеринославе применяли распятие и избиение до смерти камнями, в Одессе офицеров привязывали цепями к доскам, вставляя в топку и жаря, либо разрывали пополам колесами лебедок, либо опускали по очереди в котел с кипятком и в море…
Вот, собственно, и все. Остается только добавить, что, видя такую жестокость, белые отвечали красным и тем, в ком видели их сторонников, почти тем же. Жестокость затопила огромную страну, и эхо этих волн отдает до сих пор…
А напоследок я хочу напомнить, что Каннегисер был все же поэтом. Он очень дружил с Сергеем Есениным, который посвящал другу стихи. Марина Цветаева вспоминала об этом: ««Леня. Есенин. Неразрывные, неразливные друзья. В их лице, в столь разительно-разных лицах их сошлись, слились две расы, два класса, два мира. Сошлись – через все и вся – поэты. Леня ездил к Есенину в деревню, Есенин в Петербурге от Лени не выходил. Так и вижу их две сдвинутые головы – на гостинной банкетке, в хорошую мальчишескую обнимку, сразу превращавшую банкетку в школьную парту… (Мысленно и медленно обхожу ее:) Ленина черная головная гладь, Есенинская сплошная кудря, курча, Есенинские васильки, Ленины карие миндалины. Приятно, когда обратно – и так близко. Удовлетворение, как от редкой и полной рифмы»…
Каплан, как известно, убили прямо в Кремле и там же сожгли в металлической бочке. Под присмотром еще одного поэта Демьяна Бедного. Каннегисера расстреляли в Питере в октябре 1918-го. Могила его неизвестна. Но вот его отцу удалось вырваться из России, и в 1928 году в Париже он опубликовал стихи и дневник сына, воспоминания о нем. Вот одно из этих стихотворений – «Снежная церковь». Написано в Нижнем Новгороде в марте 1918-го, за полгода до расстрела:
Зима и зодчий строили так дружно,
Что не поймёшь, где снег и где стена,
И скромно облачилась ризой вьюжной
Господня церковь — бедная жена.
И спит она средь белого погоста,
Блестит стекло бесхитростной слюдой,
И даже золото на ней так просто,
Как нитка бус на бабе молодой.
Запела медь, и немота и нега
Вдруг отряхнули набожный свой сон,
И кажется, что это — голос снега,
Растаявшего в колокольный звон.
…Хорошего поэта убили большевики. Освобождали Демьяна Бедного от конкурентов. А тот взамен присматривал за тем, как оно горит в железной бочке…
P.S. И все же Каннегисер стал знаменем сопротивления и духовным мерилом для многих. Известный поет Серебряного века Константин Бальмонт написал стихотворение «Буква «Ка»:
Люба мне буква «Ка»,
Вокруг нее сияет бисер.
Пусть вечно светит свет венца
Бойцам Каплан и Каннегисер.
И да запомнят все, в ком есть
Любовь к родимой, честь во взгляде,
Отмстили попранную честь
Борцы Коверда и Конради.
Красиво и возвышенно. Офицер-белогвардеец Морис Конради и белоэмигрант Борис Коверда убили советских дипломатов Вацлава Воровского (Лозана, 1923 год) и Петра Войкова (Варшава, 1927 год). Но это тоже – воспевание террора, который только ожесточил коммунистов, и они ответили кровавой сторицей…